До и после разгрома: как Хрущев оскорблял художников на выставке в Манеже. Скандал в Манеже

Регистрация ООО

Полвека прошло с одного знакового события в культурной жизни нашей страны. 1 декабря 1962 года Никита Хрущёв, первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета Министров СССР, «разгромил» выставку художников-авангардистов студии «Новая реальность» в Манеже, приуроченную к 30-летию московского отделения Союза художников СССР, и выставку студии повышения квалификации при Московском Горкоме графиков, организованную художником Элием Белютиным.

Это событие стало некой вехой в истории отношения власти и творческой интеллигенции в СССР.

По воспоминаниям участников выставки, Хрущев прибыл в Манеж в уже «приподнятом» настроении. Накануне ему доложили о разоблачении группы гомосексуалистов в издательстве «Искусство» и рассказали о некой выставке, экспонаты которой ну никак нельзя было назвать произведениями соцреализма. Хрущёв три раза обошел экспозицию и задавал художникам один вопрос об их отцах, пытаясь тем самым выявить их классовое происхождение.

Вот одна из цитат Хрущева: «Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует! … Что это такое? Вы что - мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть?».

Ровно через 50 лет энтузиасты решили вспомнить эти события, и собрать по возможности как можно больше экспонатов с той самой выставки. Идея пришла Вере Ивановне Преображенской, одной из участниц той выставки. Вера Ивановна проработала 50 лет в издательстве «Просвещения» одним из ведущих художников и именно с её иллюстрациями мы читали все учебники по ботанике, зоологии. Часть экспозиции была посвящена и её творчеству.

Все картины, представленные в экспозиции, настоящие, из той выставки 1962 года. Всего удалось привезти 13 картин. Нет на выставке картин Шорца, Рабичева, Шумилиной по разным причинам. Некоторые художники, например, уничтожили свои картины после разноса Хрущева.

А вот та самая картина художника Леонида Мечникова, в которую Хрущев попросту плюнул. В дальнейшем художник даже обвёл место плевка, что придало картине дополнительную ценность.

Судьба всех художников сложилась по-разному. После выставки все конечно боялись, что будут арестованы или высланы из страны. Но этого не произошло. В основном под хрущевскую «раздачу» попали художники-графики, иллюстраторы. Они в дальнейшем продолжали свою работу в разных издательствах и киностудиях страны. А вот выставляется приходилось в полуподпольных условиях, на частных закрытых выставках.

Без этой выставки 1962 года не было бы «Бульдозерной выставки» 1974 года и других, не менее знаковых, культурных событий эпохи СССР.

Н.С. Хрущев: «…я вам говорю как Председатель Совета Министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю! … Запретить! Все запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! Я говорю! И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати всех поклонников этого выкорчевать!» 1962 год.

ЗИГЗАГИ КУЛЬТУРНОЙ ПОЛИТИКИ ХРУЩЁВА

Партийное руководство предприняло ряд шагов, направленных на отмену отдельных решений, принятых во второй половине 40-х гг. и касавшихся отечественной культуры. Так, 28 мая 1958 г. ЦК КПСС утвердил постановление "Об исправлении ошибок в оценке опер "Великая дружба", "Богдан Хмельницкий" и "От всего сердца"". В документе отмечалось, что талантливые композиторы Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и другие были огульно названы представителями "антинародного формалистического направления". Оценка редакционных статей газеты "Правда", направленных в свое время на критику указанных композиторов, была признана неправильной.

Одновременно с исправлением ошибок прошлых лет в это время развернулась настоящая кампания травли известного писателя Б. Л. Пастернака. В 1955 г. он закончил большой роман "Доктор Живаго". Год спустя роман был передан для публикации в журналы "Новый мир", "Знамя", в альманах "Литературная Москва", а также в Гослитиздат. Однако издание произведения откладывалось под бла-говидными предлогами. В 1956 г. роман Пастернака оказался в Италии и вскоре был там опубликован. Затем последовало его издание в Голландни и ряде других стран. В 1958 г. автору романа "Доктор Жи-ваго" была присвоена Нобелевская премия в области литературы.

Ситуация, в которой оказался Пастернак, была, по его словам, "трагически трудной". Он был вынужден отказаться от Нобелевской премии. 31 октября 1958 г. Пастернак направил письмо на имя Хрущева, в котором говорил о своей связи с Россией, подчеркивая невозможность для себя пребывание вне страны. 2 ноября записка писателя была опубликована в "Правде". Там же помещалось заявление ТАСС. В нем указывалось, что "в случае, если Б. Л. Пастернак пожелает совсем выехать из Советского Союза, общественный строй и народ которого он оклеветал в своем антисоветском сочинении "Доктор Живаго", то официальные органы не будут чинить ему в этом никаких препятствий. Ему будет предоставлена возможность выехать за пределы Советского Союза и лично испытать все "прелести капиталистического рая"". К этому времени роман был опубликован за рубежом уже на 18 языках. Пастернак предпочел остаться в стране и не выезжать за ее пределы даже на короткое время. Полтора года спустя, в мае 1960 г., он умер от рака легких. "Дело Пастернака" показало, таким образом, пределы десталинизации. От интеллигенции требовалось приспособиться к существующим порядкам и служить им. Те, кто не смог "перестроиться", в конце концов были вынуждены покинуть страну. Эта участь не обошла стороной будущего Нобелевского лауреата поэта И. Бродского, который начал писать стихи в 1958 г., но вскоре попал в немилость за свои независимые взгляды на искусство и эмигрировал.

Несмотря на жесткие рамки, в которых авторам было позволено творить, в начале 60-х гг. в стране было опубликовано несколько ярких произведений, вызвавших уже тогда неоднозначную оценку. Среди них - повесть А. И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Произведение было задумано автором зимой 1950/1951 г. во время нахождения на общих работах в Экибастузском Особом лагере. Решение о публикации рассказа, повествующего о жизни заключенных, было принято на заседании Президиума ЦК КПСС в октябре 1962 г. под личным давлением Хрущева. В конце того же года он был напечатан в "Новом мире", а затем в издательстве "Советский писатель" и в "Роман-газете". Десять лет спустя все эти издания будут уничтожены в библиотеках по тайной инструкции.

В конце 50-х гг. в Советском Союзе обозначились зачатки явления, которое спустя несколько лет превратится в диссидентство. В 1960 г. поэт А. Гинзбург выступил основателем первого "самиздатовского" журнала под названием "Синтаксис", в котором начал печатать ранее запрещенные произведения Б. Окуджавы, В. Шаламова, Б. Ахмадуллиной, В. Некрасова. За агитацию, направленную на подрыв советской системы, Гинзбург был приговорен к тюремному заключению.

"Культурная революция" Хрущева имела, таким образом, несколько граней: от публикации произведений бывших заключенных и назначения в 1960 г. министром культуры казавшейся весьма либеральной Е. А. Фурцевой до погромных выступлений самого первого секретаря ЦК. Показательной в этом отношении стала встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, состоявшаяся 8 марта 1963 г. В ходе обсуждения вопросов художественного мастерства Хрущев позволил себе грубые и непрофессиональные высказывания, многие из которых были просто оскорбительны для творческих работников. Так, характеризуя автопортрет работы художника Б. Жутовского, лидер партии и глава правительства прямо заявлял, что его произведение - "мерзость", "жуть", "грязная мазня", на которую "противно смотреть". Работы скульптора Э. Неизвестного были названы Хрущевым "тошнотворной стряпней". Авторы фильма "Застава Ильича" (М. Хуциев, Г. Шпаликов) обвинялись в том, что они изобразили "не борцов и не преобразователей мира", а "бездельников", "полуразложившихся типов", "тунеядцев", "выродков" и "подонков". Своими непродуманными заявлениями Хрущев лишь отталкивал от себя значительную часть общества и лишал себя того кредита доверия, который был им получен на XX съезде партии.

И.С. Ратьковский, М.В. Ходяков. История Советской России

“НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ”

1 декабря 1962 года в московском Манеже должна была открыться выставка, посвященная 30-летию Московского отделения Союза художников СССР (МОСХ). Часть работ выставки была представлена экспозицией "Новая реальность" – движением художников, организованным в конце 1940-х годов живописцем Элием Белютиным, продолжающим традиции русского авангарда начала XX века. Белютин учился у Аристарха Лентулова, Павла Кузнецова и Льва Бруни.

В основе искусства "Новой реальности" лежала "теория контактности" – стремление человека через искусство восстановить чувство внутреннего равновесия, нарушенного воздействием окружающего мира с помощью умения обобщать натурные формы, сохраняя их в абстракции. В начале 1960-х годов студия объединяла около 600 "белютинцев".

В ноябре 1962 года была организована первая выставка студии на Большой Коммунистической улице. В выставке участвовали 63 художника "Новой реальности" вместе с Эрнстом Неизвестным. На ее открытие удалось специально приехать из Варшавы руководителю Союза польских художников профессору Раймонду Земскому и группе критиков. Минкульт дал разрешение на присутствие иностранных корреспондентов, а на следующий день – на проведение пресс-конференции. Телесюжет о вернисаже прошел по Евровидению. По окончании пресс-конференции художникам без объяснений было предложено разобрать их работы по домам.

30 ноября к профессору Элию Белютину обратился заведующий Отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов и от лица только что созданной Идеологической комиссии попросил восстановить Таганскую выставку в полном составе в специально подготовленном помещении на втором этаже Манежа.

Сделанная за ночь экспозиция получила одобрение Фурцевой вместе с самыми любезными напутственными словами, работы были взяты на квартирах авторов сотрудниками Манежа и доставлены транспортом Минкульта.

Утром 1 декабря на пороге Манежа появился Хрущев. Поначалу Хрущев начал довольно спокойно рассматривать экспозицию. За долгие годы пребывания у власти он привык посещать выставки, привык к тому, как по единожды отработанной схеме располагались работы. На этот раз экспозиция была иной. Речь шла об истории московской живописи, и среди старых картин были те самые, которые Хрущев сам запрещал еще в 1930-х годах. Он мог бы и не обратить на них никакого внимания, если бы секретарь Союза советских художников Владимир Серов, известный сериями картин о Ленине, не стал говорить о полотнах Роберта Фалька, Владимира Татлина, Александра Древина, называя их мазней, за которую музеи платят огромные деньги трудящихся. При этом Серов оперировал астрономическими ценами по старому курсу (недавно прошла денежная реформа).

Хрущев начал терять контроль над собой. Присутствующий на выставке член Политбюро ЦК КПСС по идеологическим вопросам Михаил Суслов тут же начал развивать тему мазни, "уродов, которых нарочно рисуют художники", того, что нужно и что не нужно советскому народу.

Хрущев три раза обошел большой зал, где были представлены работы 60 художников группы "Новая реальность". Он то стремительно двигался от одной картины к другой, то возвращался назад. Он задержался на портрете девушки Алексея Россаля: "Что это? Почему нет одного глаза? Это же морфинистка какая-то!"

Далее Хрущев стремительно направился к большой композиции Люциана Грибкова "1917 год". "Что это за безобразие, что за уроды? Где автор?". "Как вы могли так представить революцию? Что это за вещь? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше рисует". Он ругался почти у всех картин, тыкая пальцем и произнося уже привычный, бесконечно повторявшийся набор ругательств.

На следующий день, 2 декабря 1962 года, сразу по выходе газеты "Правда" с обличительным правительственным коммюнике, толпы москвичей бросились в Манеж, чтобы увидеть повод "высочайшей ярости", но не нашли и следа экспозиции, располагавшейся на втором этаже. Из экспозиции первого этажа были убраны обруганные Хрущевым картины Фалька, Древина, Татлина и других.

Сам Хрущев не был доволен своими действиями. Рукопожатие примирения состоялось в Кремле 31 декабря 1963 года, куда Элий Белютин был приглашен на встречу Нового года. Состоялся короткий разговор художника с Хрущевым, который пожелал ему и "его товарищам" успешной работы на будущее и "более понятной" живописи.

В 1964 году "Новая реальность" стала работать в Абрамцеве, через которое прошло около 600 художников, в том числе из исконных художественных центров России: Палеха, Холуя, Гусь-Хрустального, Дулева, Дмитрова, Сергиева Посада, Егорьевска.

"Запрет на Белютина" просуществовал почти 30 лет – до декабря 1990-го, когда после соответствующих извинений правительства в партийной печати открылась грандиозная выставка "белютинцев", занявшая весь Манеж (400 участников, более 1 тысячи произведений). До конца 1990 года Белютин оставался "невыездным", хотя за рубежом все годы шли, сменяя одна другую, его персональные выставки.

“МЫ” И “ОНИ”

Посещение Хрущевым со своей свитой выставки в Манеже стало контрапунктом «фуги», которую играла советская жизнь. Четыре голоса умело соединила в кульминации Академия художеств СССР. Вот эти четыре голоса. Первый – общая атмосфера советской жизни, «оттепельный» процесс политической десталинизации, который начался после ХХ съезда КПСС, обострив борьбу за власть и влияние между наследниками и молодой генерацией во всех слоях советского общества.

Второй – это официальная художественная жизнь, полностью контролируемая Министерством культуры СССР и Академией художеств – оплотом социалистического реализма и главным потребителем бюджетных денег, выделенных на изобразительное искусство. Третий голос – новые тенденции в среде молодых членов Союза художников и их растущее влияние в борьбе за власть в инфраструктуре Академии. Молодое поколение под влиянием изменившегося морального климата стало искать пути для изображения «правды жизни» (потом это течение стали называть «суровым стилем»). Находясь внутри официальной структуры советского искусства и будучи встроенными в ее иерархию, молодые художники уже занимали посты в различных комиссиях и выставкомах, привыкая к системе государственного обеспечения. В них-то, как в своих правопреемниках, академики и видели угрозу своей слабеющей власти.

И, наконец, четвертый голос «фуги» – независимые и неангажированные молодые художники, которые зарабатывали на жизнь кто как мог и делали искусство, которое они не могли ни официально показать, ни официально продать. Они даже не могли купить краски и материалы для работы, так как их продавали только по членским билетам Союза художников. По существу эти художники были негласно объявлены «вне закона» и были самой гонимой и бесправной частью художественной среды. Апологеты «сурового стиля» были настроены по отношению к ним (то есть к нам) сверхкритично. Характерно гневное и возмущенное негодование «суровостильца» Павла Никонова, выраженное им в своем выступлении на Идеологическом совещании в ЦК КПСС в конце декабря 1962-го (после выставки в Манеже) по отношению к «этим стилягам»: «Меня не столько удивил тот факт, что, например, вместе с «белютинцами» в одной комнате были выставлены работы Васнецова и Андронова. Меня удивило, что и мои работы там же. Не для этого мы ездили в Сибирь. Не для этого я вместе с геологами ходил в отряде, не для этого нанимался туда рабочим…»

Тенденция, несмотря на безграмотность стиля и полную кашу в голове, очевидна: мы («суровый стиль») – хорошие настоящие советские художники, а они… – нехорошие, фальшивые и антисоветские. И, пожалуйста, дорогая Идеологическая комиссия, не путайте нас с ними. Бить надо «их», а не «нас».

Кого бить и за что? Мне, например, в 62-м было 24 года, я только что окончил Московский полиграфический институт. У меня не было мастерской, я снимал комнату в коммунальной квартире. Денег на материалы тоже не было, и по ночам я воровал во дворе упаковочные ящики из мебельного магазина, чтобы делать из них подрамники. Днем работал для себя, а ночью делал книжные обложки, чтобы немного заработать.

Рубрика в газете: К ИСТОКАМ ШЕСТИДЕСЯТНИЧЕСТВА, № 2018 / 43, 23.11.2018, автор: Евгений МИЛЮТИН

1 декабря 1962 г. на выставке художников-авангардистов из студии Элия Белютина в московском Манеже произошел грандиозный скандал. Картины не понравились главе государства Никите Хрущеву.

«Я вам говорю как Председатель Совета Министров: всё это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю! … Запретить! Всё запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! Я говорю! И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати всех поклонников этого выкорчевать!»

Послевоенное поколение, черпавшее знания об истории СССР из учебников, над которыми изрядно поработали цензоры и ретушеры, должно было воспринимать опыты Белютина как нечто странное и, возможное, чуждое. Студия «Новая реальность» проповедовала идеи супрематистов и конструктивистов, в 1960-х гг. уже позабытые.

Но Н. Хрущев и сопровождавший его руководитель агитпропа М. Суслов не могли не знать, что «авангард» Белютина на самом деле был прорывом… назад в советское прошлое, когда вожди мировой революции стремились дать рабочим особую «пролетарскую культуру».

Она Ленина видела!

А Хрущев, как бывший троцкист, видал и не такое.

Взгляды Э. Белютина, который с 1954 г. вел курсы в московском Горкоме графиков, разумеется, никогда не были секретом для начальства агитпропа. Незадолго до скандала о его студии был снят американский фильм. Власти поощряли международные контакты «Новой реальности», поскольку интерес к нашему искусству рассматривался как способ смягчить остроту «холодной войны».

Тогда что же пошло не так?

Был ли гнев Хрущева спонтанной реакцией неуча и дуралея, каким его часто изображают, или мы просто не понимаем рациональных мотивов его поступка?

Свою версию случившегося я предложу в конце статьи, а сейчас давайте вспомним, кто же такие «шестидесятники». С какой планеты они прилетели?

В народе идеи пролеткульта всегда воспринимались как чуждые.

Однако в СССР существовала социальная среда, пропитанная ностальгией именно по такому творческому истоку.

Один из самых знаменитых шестидесятников, Булат Шалвович Окуджава родился в 1924 г. в семье большевиков, приехавших из Тифлиса в Москву для учебы в Коммунистической академии.

Его дядя Владимир Окуджава некогда принадлежал к анархистам, а затем сопровождал Ленина в пломбированном вагоне.

В 1937 году отец Булата Окуджавы, дослужившийся до секретаря Тифлисского горкома, был казнен по обвинению в троцкистском заговоре. Мать до 1947 г. находилась в лагере. Репрессиям подвергались и другие родственники.

Творческий старт Булата Окуджавы пришелся на 1956 г., и, как и в случае с выставкой в Манеже, мы не увидим в 32-летнем поэте, фронтовике с искалеченным детством, в прямом смысле слова «юнца».

В литературу шагнул зрелый оригинальный лирик, в одночасье ставший иконой стиля советской интеллигенции. Во всяком случае, Окуджава подарил этому стилю «Окуджаву под гитару».

Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье не покачнуло б шар земной,

Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

«Сентиментальный марш» был написан в 1957 г. когда движение «шестидесятников» еще не успело родиться. «Комиссары в пыльных шлемах» – это, конечно, они, шестидесятники.

Но это не означает, что Окуджава сам был таким комиссаром. Его поэзия всегда о чем-то более глубоком, чем личное настоящее, чем пресловутые «требования текущего момента».

Своей идеологией дети XX съезда обязаны другому автору. Василий Аксёнов дал советской интеллигенции противоречивые идеи, в которых интеллигенция захлебнулась прежде, чем успела их осмыслить.

Детские годы Аксёнова сложились так же трагично, как и детство Окуджавы. Его отец был председателем Казанского горсовета и членом бюро Татарского обкома КПСС. Мать работала преподавателем в Казанском педагогическом институте, затем заведовала отделом культуры газеты «Красная Татария».

В 1937 году, когда Василию Аксёнову не было ещё и пяти лет, оба родителя были арестованы и осуждены на 10 лет тюрьмы и лагерей. «Ожог», как отозвался Василий Аксёнов о своем детстве, получился не менее болезненным, чем у Окуджавы.

В 1961 году в журнале «Юность» был опубликован роман В. Аксёнова «Звёздный билет», вызвавший бурную полемику и ставший книгой поколения. Как вспоминал сам автор, находившийся в тот момент в Таллине, в середине лета местный пляж был покрыт «жёлто-оранжевыми корками журнала „Юность“ - вышел июльский номер с романом». Кинорежиссёр Вадим Абдрашитов писал, что его молодые современники знали содержание «Звёздного билета» почти наизусть и «просто находились в пространстве и атмосфере его прозы, среди его героев».

Именно «Звёздный билет» создал шестидесятников как явление культуры. Подобно тому, как русские нигилисты второй половины
XIX века чистили себя под героев романа «Что делать?» Николая Чернышевского, советская литература и киноискусство 1960-х гг. стали копировать идейную основу «Звёздного билета».

Фабула романа очень проста: есть правильная жизнь, связанная с карьерой, и эта правильная жизнь осуждается как проявление мещанства. Есть неправильная жизнь, выражающая себя в уходе из тисков мещанства, и это правильно.

«Мещанство подразумевало спокойное следование большинству, для ведения средней умеренной жизни, оно пытается осесть посредине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз». – Г. Гессе.

В центре повествования – история братьев Денисовых. Жизнь старшего Виктора устроена правильно: он врач, работающий в одном из престижных научных учреждений, связанных с космосом. Ночами он пишет кандидатскую диссертацию, а видимый в оконном проёме прямоугольник звёздного неба напоминает ему железнодорожный билет с пробитыми компостером дырками. Его младший брат Димка совсем иной: бездельник, не признающий авторитетов, бунтарь и стиляга.

Стремясь избавиться от опеки, Дмитрий уезжает в Таллин. В поисках заработка он пробует себя то в роли грузчика, то в роли газетчика или рыбака, или игрока в покер.

Тем временем старший брат Виктор сталкивается с моральной проблемой: опыты, которые он планирует поставить, способны продемонстрировать ошибочность его диссертации. В итоге может быть разрушена не только его карьера, но и репутация коллектива, где он работает. Объявят выговоры, лишат премий, исключат из партии – страшное дело.

Братья встречаются во время отпуска Виктора, он обнаруживает Дмитрия повзрослевшим, гордящимся своей независимостью. Общение длится недолго: Виктор срочно вызывают на работу. А спустя некоторое время из Москвы приходит известие о том, что он погиб в авиакатастрофе. После похорон Дима пытается понять, что же не так было с братом. Он глядит в окно его глазами и видит в ночном небе «звёздный билет».

Спокойное обустройство жизни нам не подходит. Нечего заниматься карьерой, корпеть над книжками. Ай-да все в Таллин! Любить, пить, деньги заколачивать, – поучает Аксёнов читателей.

Показ противостояния «неправильных» с виду героев, выбравших правильный уход в свободу, и «правильных» советских людей, пропитанных ядом мещанства, создало имя культовому кинорежиссеру «оттепели» Кире Муратовой. Ее фильм «Короткие встречи» появился в 1967 г.

Героиня Муратовой Надя работает в чайной. Она знакомится с Максимом (в исполнении В. Высоцкого). У него романтическая профессия, гитара, лёгкое отношение к деньгам, умение подать себя. Девушка влюбляется, а он уезжает.

Эта сюжетная линия пересекается с другой, в которой живёт Валентина Ивановна, жена Максима, видящая его урывками между экспедициями.

Надя появляется в их доме под видом домработницы, чтобы встретить Максима. Валентина Ивановна – работница райкома, погружена в бумажную рутину. (Тратит свое время зря. Нет бы ей на гитаре побренчать!) Валентина издёргана непредсказуемостью Максима, они ссорятся, но не готовы разорвать отношения. Осознав это, Надя однажды накрывает стол, ставит праздничную посуду – и уезжает, покидая этот дом навсегда, чтобы не мешать их семейному «счастью».

Сочувствие зрителя должно быть отдано благородству Нади. Зритель жалеет её и Максима, который вынужден сосуществовать с райкомовской мымрой, пропитанной мещанством.

Чтобы понять, что плохого есть в семейных очагах, нужно вернуться из 1967 г. на сорок лет назад в горящий Гамбург и прочитать строки знаменитой писательницы и агента Коминтерна Ларисы Рейснер, которыми она объяснила поражение коммунистического восстания в Германии:

«Это трусливо-недовольное большинство два-три дня отсиживалось дома у камина, коротая время за чашкой кофе и чтением «Форвертс» [газета социал-демократов], ожидая момента, когда стрельба стихнет, мёртвых и раненых унесут, баррикады разберут, а победитель – кто бы это ни был, большевик или Людендорф, или Сект – посадит проигравших в тюрьму, а победителей в кресла власти».

«Немецкий рабочий культурнее русского, его жизнь после первых лет молодых скитаний гораздо крепче связана семьёй, оседлостью, часто обстановкой, приобретённой в течение десятков лет на грошовые сбережения. Мелкобуржуазная культура, мещанская культура давно просочилась во все слои немецкого пролетариата. Она принесла с собой не только всеобщую грамотность, газету, зубную щётку, любовь к хоровому пению и крахмальные воротнички, но и любовь к известному комфорту, необходимую опрятность, занавески и дешёвый ковёр, вазочки с искусственными цветами, олеографию и плюшевый диван…» (Е. Милютин, «Ни имени, ни адреса не надо»//Литературная Россия № 2018/ 37, 12.10.2018).

Это и есть идейная основа шестидесятничества: стремление стащить обывателя с плюшевого дивана и послать его в поход (а фильм К. Муратовой породил особую культуру походничества), или на Венеру (ранние братья Стругацкие) или в лагерь «Орлёнок» (орлятское или коммунарское движение в педагогике).

Смыслом всех этих предприятий была битва с мещанством, которое теперь ассоциировалось также с фальшью официального искусства, советской бюрократией, за которой маячила тень лагерного барака, как у Александра Солженицына.

Тема лагерного барака непомерно раздута постсоветским официозом. Но в 1960-х гг. интеллигенция понимала лагерную прозу лишь как один из пунктов обвинения вселенского мещанства.

Зато само это мещанство всегда выступает как антипод устремлений положительного героя, меняясь наподобие хамелеона в зависимости от сюжета, но никогда не исчезая в качестве стороны зла.

Например, советскому сверхчеловеку Максиму в «Обитаемом острове» братьев Аркадия и Бориса Стругацких постоянно ставит палки в колеса донельзя забюрократизированный Комитет Галактической Безопасности. Сам же Максим охарактеризован в начале книги как участник «группы свободного поиска», он летит, куда хочет, хотя родители настаивают, чтобы он занялся диссертацией. Завязка «Обитаемого острова» повторяет побег Димки из «Звёздного билета».

Подведем промежуточный итог. Шестидесятник – это романтик, бегущий в тайгу (вариант – в другой город), чтобы жить свободной жизнью, или же это покоритель космоса, созидатель (это тоже постоянная тема) небывалых машин или светлого будущего. Порой такой герой не приемлет райкомовскую бюрократию, ну и что с того? Сама бюрократия, не покладая рук, боролась со своими бюрократическими перегибами.

Почему же этот стиль не прижился ни в советских верхах, ни, что более важно, в советском обществе в целом?

Почему шестидесятники, став отчасти нигилистами, в отличие от прежних нигилистов, не стали народниками? Почему, хотя быстрый старт многих талантов объяснялся их близостью к номенклатуре, их в конце концов отвергла и номенклатура?

Эти вопросы требуют ответа не для того, чтобы очернить одно из самых светлых явлений советской культуры, а для того, чтобы понять границы его вклада в нашу жизнь.

Для этого стоит вернуться в 1945 год и увидеть разорённый войной Советский Союз. Лейтмотивом народной жизни было не бегство из тисков мещанства, а возрождение хоть какого-то человеческого быта и, что греха таить, для огромного большинства представителей низов эта задача была все еще актуальной и в 1960-е гг.

Убежать из большого «дома на набережной», безусловно, поступок, хотя и не такой уж рискованный, но стоило ли бросать упрек в мещанстве обычным семьям, только начинавшим обживаться в «хрущевках»?

Руководители советского агитпропа, в отличие от наивных студентов, понимали, к чему в итоге может привести осуждение мещанства, стоило поставить его на поток. Затевать еще одну культурную революцию в духе 1920-х гг. было не просто глупо, но и политически опасно. Это наверняка разрушило бы потом и кровью достигнутые успехи мирного развития СССР.

Заигрывая с детьми XX съезда, власть ждала от них иного творческого результата.

Хрущева, как до него Сталина, а после – Брежнева, беспокоил новый тип американского капитализма, научившийся быть привлекательным для народных масс, в том числе, и для советского народа.

В начале 1930-х Эдвард Бернейс смог убедить американских политиков, что его методы public relations представляют собой наилучшее средство контроля массового сознания, коль скоро они работают в самой важной сфере – в торговле.

Суть его послания: торговля – это больше, чем товары и деньги. Вы продаете людям счастье.

К 1960-м гг. США превратились в мощнейшую машину по производству счастья для простого человека. Возможно, это не самая высокая форма счастья. Есть даже в этом что-то идиотское: быть счастливым от покупки стирального порошка.

Только большинство из нас совсем не хочет быть героями, а счастливыми хотят быть все. И если счастье доступно по цене ручной стирки – зачем платить дважды?

Хрущев, заявивший однажды, что «коммунизм – это блины с маслом и со сметаной», ждал от новых имен в искусстве не мировой революции, а красивой упаковки советских достижений. Как это делают в Америке.

Предложим, исходя из таких ожиданий, ещё одну версию устроенного им скандала в Манеже. Зная, что работы студии «Новая реальность» ранее понравились американцам, он мог ожидать от них счастья по доступной цене. А увидел интеллигентское умничанье.

Его бешенство объяснялось разочарованием опытного политика. Он увидел, что «оттепель» прошла впустую. Если такова была его оценка, я бы с нею согласился.

Можно сказать мягче: «оттепель» в искусстве опередила свое время. Но, в политическом смысле слова, это будет то же самое.

Москва, 2 дек — РИА Новости, Анна Кочарова . Пятьдесят пять лет назад, 5 декабря 1962 года, состоялась выставка в Манеже, которую посетил глава государства Никита Хрущев. Итогом стали не только прозвучавшие оскорбления, но и то, что вся эта история разделила художественную жизнь в СССР на "до" и "после".

"До", так или иначе, существовало современное искусство. Оно не было официальным, но и не было запрещенным. А вот уже "после" неугодные художники стали подвергаться преследованиям. Одни ушли работать в область дизайна и книжной графики — им просто нужно было хотя бы как-то зарабатывать. Другие стали "тунеядцами", как их определяла тогда официальная система: не будучи членами творческих союзов, эти люди не могли заниматься свободным творчеством. Над каждым нависал дамоклов меч — вполне реальный судебный срок.

Выставку в Манеже, вернее, ту ее часть, где выставлялись авангардисты, монтировали впопыхах — прямо ночью, накануне открытия 1 декабря. Предложение поучаствовать в официальной экспозиции, приуроченной к 30-летию МОСХа, поступило художнику Элию Белютину неожиданно.

Незадолго до Манежа он выставил работы своих учеников в зале на Таганке. Под его руководством работала полуофициальная студия, которую теперь уже принято называть "белютинской", а ее членов — "белютинцами". Его ученики позже писали, что учеба и занятия у Белютина были "окном в мир современного искусства".

Выставку проводили по итогам летних пленэров, в ней также участвовал и Эрнст Неизвестный, формально не входивший в этот круг, но впоследствии ставший главным фигурантом скандала в Манеже. Неизвестного, а также Владимира Янкилевского, Юло Соостера и Юрия Соболева Белютин пригласил для придания выставке большей весомости.

Эта история с Хрущевым со временем обросла легендами, у многих участников появились свои версии случившегося. Это объяснимо: все происходило настолько стремительно, что времени осмыслить и запомнить детали просто не было.

Считается, что выставку на Таганке посетили иностранные журналисты, которые с удивлением открыли для себя, что авангард в СССР существует и развивается. Якобы сразу же появились фотографии и статьи в западной прессе, даже был снят небольшой фильм. Это вроде бы дошло до Хрущева — и вот на высшем уровне было решено пригласить авангардистов в Манеж.

Есть и другая версия такого поспешного приглашения. Якобы авангардисты в Манеже нужны были академикам для того, чтобы показать главе государства и, что называется, заклеймить неугодное искусство. То есть приглашение в Манеж было провокацией, которую художники просто не распознали.

Так или иначе, Белютину позвонил секретарь ЦК Леонид Ильичев. Будучи сам страстным коллекционером искусства, причем не всегда официального, он уговаривал его показать работы своих студийцев. Белютин вроде бы отказывался. Но потом, чуть ли не ночью, в студию приехали сотрудники ЦК, запаковали работы и увезли их в выставочный зал. Ночью же делали развеску — авангардистам отвели три небольших зала на втором этаже Манежа. Делали все быстро, некоторые работы так и не успели повесить. И, что показательно, полного и точного списка работ, которые тогда были выставлены, так и нет.

Хрущева художники ждали с нетерпением. Леонид Рабичев, участник печально известной выставки, вспоминал, что кто-то даже предложил поставить в середину одного из залов кресло: предположили, что Никиту Сергеевича посадят в центре, а художники будут рассказывать ему о своих работах.

Сначала Хрущева и его свиту повели в залы, где висели картины признанных классиков, в том числе Грекова и Дейнеки. По воспоминаниям очевидцев, "слом" произошел на работах Фалька, которые генсеку были непонятны, а значит, и не нравились. Дальше ситуация стала нарастать, как снежный ком.

Эрнст Неизвестный потом говорил, что, ожидая генсека на третьем этаже, он и его коллеги уже слышали "вопли главы государства". Владимир Янкилевский позже писал о том, что, когда Хрущев стал подниматься по лестнице, то все художники начали "вежливо аплодировать, на что Хрущев грубо нас оборвал: "Хватит хлопать, идите, показывайте вашу мазню!"

Под горячую руку попал Эрнст Неизвестный. "Хрущев со всей мощью обрушился на меня", — вспоминал позже скульптор. — Он кричал как резаный, что я проедаю народные деньги". Не понравились генсеку и работы художника Бориса Жутовского, раздражение вызвало полотно Леонида Рабичева.

"Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!" — цитировал Рабичев слова Хрущева. "Происходило то, что невозможно описать словами", — резюмировал художник.

Все присутствовавшие, по свидетельствам очевидцев, находились в состоянии шока. Даже выйдя из Манежа, никто не уходил — все стояли и ждали немедленных арестов. В состоянии страха жили и последующие дни, однако арестов не было, формально никаких репрессивных мер не применяли. Это, как считают многие, и было главным достижением и завоеванием хрущевского правления.

Несколько лет спустя художник Жутовский посещал Хрущева у того на даче — бывший генсек был уже отстранен от власти и вел спокойный и размеренный образ жизни. Жутовский говорил, что Хрущев вроде бы даже извинился и сказал, что "его накрутили". А Эрнст Неизвестный позже сделал знаменитый черно-белый надгробный памятник Хрущеву. Данный факт сам скульптор называл самым невероятным итогом этого скандала.